Причины выживания новой музыки, вероятно, такие же, как и у других субкультурных практик. Эти практики оказываются нужны некоторому количеству людей, достаточному, чтобы обеспечить их воспроизводство. Зачем они нужны — вопрос к социологам. Социологией новой музыки, кажется, после Адорно никто толком не занимается, но, я думаю, одна из важных функций ее в культуре — противостояние давлению. Горький говорил, что человека создает его сопротивление окружающей среде. Общество через систему форматирующих механизмов пытается навязать его членам единую картину мира. Люди ускользают от этих механизмов, прячась каждый в своей нише: альпинизм, шибари, рейвы, you name it. Новая музыка — одна из таких ниш.
Обобщенно говоря, для любой субкультуры, желающей выжить и нарастить аудиторию, важны прозрачность и взаимодействие с соседями (в той мере, в какой оно возможно без разрушения себя). Надо учиться описывать собственные ценности на языке тех, кому эти ценности незнакомы. Надо искать форматы и смыслы, подходящие для изменившейся реальности (она меняется все время, и старые приемы все время приходят в негодность). Надо говорить с людьми о том, что их волнует. Надо, в общем, адаптироваться.
***
Как устроена система воспроизводства новой музыки, в целом понятно. Прежде всего, для нее важно консерваторское образование с его политиками престижа. В академии (и связанной с ней науке и критике) по-прежнему поощряется сочинение и исполнение такой музыки и движение вверх именно по этой лестнице. Кроме того, новая музыка требует развитой музыкальной грамотности как от ее авторов, так и от исполнителей, и потому привязана к классическому музыкальному образованию.
Важную роль играет система грантов (государственных и частных): новая музыка стоит дорого (инструменты, технологии, подготовка специалистов) и без финансовой поддержки институций сможет выжить разве что в сильно измененном и редуцированном виде, по сути, перестав быть собой.
В последнее время новая музыка существует во взаимодействии со смежными искусствами: от театра до contemporary art.
Наконец, для распространения ей нужен интернет: с его помощью она (как и другие субкультуры) компенсирует дистанцию между заинтересованными в ней людьми и эффективнее собирает себя в целое. Допустим, условного Лахенмана готов регулярно слушать один человек из десяти тысяч. В миллионном городе таких наберется сто — можно собрать небольшой зал, но не более того. Среди восьми миллиардов жителей планеты слушателей окажется восемьсот тысяч; пока они могут взаимодействовать между собой, музыка Лахенмана будет жить.
***
По-моему, в начале 2010-х годов была в моде тихая полуимпровизационная музыка с малым числом звуков и демократичной нотацией (часто текстовой), позволяющей людям без консерваторского образования участвовать в концертах. Сейчас такая музыка тоже есть, но интерес к ней поубавился. Фокус внимания сместился на постцифровой стиль: мультимедиа, электронику, видео и механизмы.
Хочется сказать, что окончательно победил плюрализм: минималисты, постромантики, авангардисты, импровизаторы и т. д. живут и работают рядом. Но в 2014 году, скорее всего, было то же самое, просто тогда я хуже видел всю картину. Новая музыка разбита на группы влияния, не слишком интенсивно контактирующие между собой. Вузы и локальные отделения Союза композиторов живут каждый в собственном мире. МолОт Судзиловского существует отдельно от всего. В СПб вокруг Хрущёвой образовался замкнутый на себя кружок адептов «метамодерна». Центр ДОМ или фри-импровизаторы существуют в плюс-минус прежнем режиме. У всех этих групп свои зрители и свои участники; пересечения есть, но их не слишком много.
Взаимодействие новой музыки с внешним миром усилилось. Концерты, которые 10 лет назад проходили в андеграундных подвалах, теперь проходят на джентрифицированных территориях бывших заводов и утратили присущую им прежде атмосферу тайных собраний единоверцев. Композиторы среднего поколения пишут музыку к десяткам драматических спектаклей (здесь нужно назвать Электротеатр, но им дело далеко не исчерпывается), к перформансам на территориях музеев, действующих фабрик и ландшафтных фестивалей, для выставок, чемпионатов по программированию и проч. Этого не то, чтобы совсем не было в 2014 году, но этого стало гораздо больше. Композиторы оказались всем нужны. А они, в свою очередь, сделали шаг навстречу зрителям и стали писать менее герметично и более «попсово»: рафинированные звуковые тонкости не слышны на крупных площадках и плохо работают, когда музыка является частью синтетического целого и звучит для свободно ведущих себя зрителей. Новая музыка в хорошем или не в очень хорошем (зависит от точки зрения) смысле «опопсела», стала больше опираться на крупные эффектные музыкальные жесты.
Самая заметная из институциональных перемен — активизация Союза композиторов. Новые проекты (конкурсы, фестивали, заказы, издания нот и записей, соцсети, мастер-классы для композиторов и исполнителей и т. д.) превратили его в музыкально-производственное предприятие полного цикла.
Возникли и другие точки сгущения: системы заказов (фонд Аксёнова, фонд V-A-C), конкурсы и премии (Московская Арт Премия, Премия Художественного театра), фестивали (Gnesin Week, Биомеханика), образовательные проекты (академия reMusik.org, композиторский курсы Сысоева и Горлинского, голосовой практикум N'Caged, лаборатория мюзикла в Перми), информационные площадки (Stravinsky.online, подкасты и телеграм-каналы), композиторские резиденции (Дом Радио), новые ансамбли, наконец. Активным ньюсмейкером сделался ЦЭАМ Московской консерватории. Появилось несколько объемных книг интервью с композиторами (Бавильский, Мунипов, Уваров), НЛО и Jaromir Hladik Press запустили посвященные современной музыке книжные серии. Основной площадкой для дискуссий в 2014 были соцсети и доживавшие свое форумы. В 2024 все сместилось в телеграм. Содержание дискуссий здесь нет возможности анализировать. Их уровень за это время, кажется, скорее упал, чем вырос.
Некоторые вещи остались для нас в прошлом. Многие уехали. Закрылся Центр имени Мейерхольда, где была оперная лаборатория композиторов. Закрылись фестивали «Платформа», «Трудности перевода» и «Возвращение». Проекты вроде постановки оперы Невского на сцене Большого театра, вероятно, сейчас невозможны.
***
Мы живем в ситуации большого общественного неравновесия, а развитие неравновесной системы может резко менять направление под влиянием даже незначительных факторов. Через 15 лет мы можем увидеть, как чипы, вживленные в мозг, позволяют слышать ультразвук. Или увидеть, как высшей из доступных человечеству форм музыкального искусства становится стук палки-копалки по пустому стволу дерева. Или строго ограничить те или иные формы музицирования из-за их экологического вреда или из-за их светского характера. Возможно, стриминги обанкротятся и пиратский обмен музыкой переживет второй расцвет. Возможно, интернет распадется на локальные сегменты, и свободный обмен информацией (в т. ч. музыкальной) станет невозможным. Возможно, прогресс нейросетей лишит композиторов прикладных заказов. Возможно, и не только прикладных.
Но, скорее всего, ситуация останется прежней, разве что с незначительными вариациями. Музыка инертна, как и любая достаточно большая общественная структура, и наиболее охотно поддерживает статус кво. Ранее написанная музыка будет по-прежнему существовать в режиме музея или ретро (т. е. отсылок к мифологизированному прошлому). Артистических революций не будет. Баллард в комментариях к «Выставке жестокости» связывает расцвет креативности с раскрепощением сексуального воображения — но в ближайшие десятилетия нас ждет, скорее, укрепление нового пуританства. Поэтому скачкообразной трансформации языка искусства и расцвета новых форм ждать не приходится. Художники сосредоточатся не на формальных поисках, а на смысле сказанного. Оригинальные смыслы будут генерироваться редко, в основном искусство будет заниматься обслуживанием чужого содержания.